Голод и холод послевоенного детства

26 мая 2011 3877

Это письмо мы получили из села Васильевское от Лидии Дмитриевны ГОРЛОВОЙ. В нем она описывает свое детство, во время войны и сразу после нее, прошедшее в Липецкой области. Это письмо очень трогательное и в то же время страшное. Страшное потому, что с высоты сегодняшнего дня все эти страдания маленького человека кажутся невероятными, кажется, что пережить ТАКОЕ просто невозможно.

Эта судьба — одна из тысяч и миллионов точно таких же судеб простых советских людей, сумевших победить врага и поднять страну из руин. Поклонимся же им за это.

Голод и холод послевоенного детства


ЭВАКУАЦИЯ

Прикоснулась к листу бумаги, и захотелось написать о своем детстве, хотя оно не было радостным. Написать не для того, чтобы мне посочувствовали или пожалели — нет. Мне просто хочется, чтобы наши дети, внуки, правнуки знали, что жизнь — это не только навороченные телефоны, компьютеры, телевизоры, шикарные машины и трехэтажные виллы. У жизни есть и другая сторона — голод, холод, нищета, разруха.

До войны мои родители жили на Украине. Когда напали немцы, папа привез нас на свою родину, в Липецкую область. Сказал маме, что немец сюда не дойдет, а на Украине погибнем. После этого он ушел на фронт. Нас у мамы было трое — старшему брату пять лет, среднему три года и мне три месяца. С нами еще жила тетя, мамина сестра.

Те, кто жил в деревне постоянно, в огороде посадили все вовремя, еще весной, а у нас сажать было нечего, да и время в середине лета уже вышло. Чтобы нас накормить, мама меняла одежду, постельное белье, вещи на хлеб и картошку. А когда менять стало нечего, мы стали голодать. Потом в деревню пришли наши солдаты, они давали нам, детям, из своего пайка кто что мог. (В 1941 и 1942 годах Липецк был прифронтовым городом, в 1941-м враги не дошли до него всего 60 километров. — Ред.). Когда немцы отступили и наши войска ушли, у нас снова начался голод.

Голод и холод послевоенного детства

ОТЕЦ

В 1944-м, в ноябре, папу по ранению комиссовали на 9 месяцев. Нам сказали: "Дмитрий Родионович идет!", и мы втроем побежали его встречать. Я была самая маленькая, братья меня обогнали. Мне стало обидно, я упала в траву и заплакала, а папа подошел, взял меня на руки и понес. С высоты его роста я увидела закат солнца — такой красивый и яркий, что я даже плакать перестала от такой благодати.

Когда пришли домой, папа развязал вещмешок и достал хлеб, консервы, тушенку, сахар. Нам давали понемногу, чтобы подольше хватило. Когда папа был дома, мы не голодали, потому что ему несли кто косу отбить, кто ножи или топоры наточить, а за это давали продукты.

Через полгода кончилась война, и папе продлили отпуск по ранению. Зимой 1946-го ему стало очень плохо, его увезли в больницу за 20 километров. Это было 4 февраля, и в этот же день вечером у нас родилась сестренка Аня. Через три дня тетя собралась в больницу, но оттуда позвонили и сказали, что папа умер. Мама закричала, а мы все прижались к ней и сильно плакали.

Тетя поехала за папой на лошади с санями. Когда его привезли, было уже темно. На второй день женщины сами сделали гроб, мужчин в деревне не было. На третий день папу похоронили.

Голод и холод послевоенного детства

ГОЛОД

После войны в 1946 и 1947 годах случился неурожай, для нас наступил сильный голод. Маленькую сестренку кормить было нечем, и старший брат, ему было 9 лет, пошел по деревне просить милостыню. Когда свеклу принесет, когда две картошки, а то и кусочек хлеба.

Это было все для маленькой. А мы пили кипяченую талую воду. Если у сестренки крошка падала с губ — мы с братом в драку, тетя била нас за это по рукам, чтоб не брали. Хотя мне было 5 лет, а брату шесть с половиной, ходить мы не могли, только ползали. Себя я не видела, а брат был очень истощенным: большая голова, большой живот, тоненькая шея, руки и ноги, как палки вставленные. Старший брат все время говорил, я жив останусь, а вы все умрете.

Господь дал, мы выжили все. Мама приходила с работы вечером, становилась на молитву и нас заставляла молиться. Но однажды поднялась сильная вьюга, и мама уже не пустила старшего брата побираться. И ей, и нам, и плачущей сестренке есть было нечего. Старший брат говорит маме: «Полезем в погреб, может, хоть в мышкиной норе что-то осталось». Зажгли лучину, полезли, вылезают, оба плачут — ничего не нашли. А я подползла к сестре, стукнула ее по голове и говорю: мы всю жизнь одну воду пьем, а ты не можешь денек потерпеть, пока опогодится. И я потеряла сознание.

Когда очнулась, на груди у меня лежал средний брат. Встал он на истощенные коленочки и говорит:

«Ну, мама, больше я молиться не буду. Ты говоришь, молитесь, Бог даст, а мы сколько уже молимся, а из еды только вода». Мама его, конечно, побила, но молиться он больше так и не стал.

Хорошо было летом. Мы ели траву — всю подряд, приносили вязанками и за день всю съедали. Губы, зубы, пальцы были черными от дудок лопухов, на губах водянки от какой-то травы, как ожоги. Они потом лопались, есть было больно. Наверное, и внутри так же было.

МАМА

Помню, что мама ходила на работу босиком. Однажды она взяла меня с собой. Были уже заморозки, выпал первый снег, но коровы почему-то стояли на улице. Мама растопила снег босыми ногами до земли, подгоняла к этому месту коров и доила.

Тогда мы не понимали, а сейчас вдумаешься — как же это страшно! Денег за работу тогда не платили вообще, а ставили трудодни. На больничный никто не уходил, отпусков не было, все работали на износ.

Зимой коров кормить совсем нечем было, и доярки ходили выкапывать из-под снега траву. Коровы не могли стоять. Чтобы их подоить, надо было пропустить одну веревку под передние, а другую под задние ноги, забросить концы на бревно и тянуть. Четыре доярки держали веревку, чтоб корова не упала, а пятая доила. Потом ее опускали и переходили к другой. Это был адский труд.

В 1948 году все, что посеял колхоз, уродилось, хотя семян было очень мало. Пахали на лошадях, на волах. Я помню, недалеко от нашего дома было посеяно просо, из которого потом получается пшено. Доярок тоже посылали его убирать. Мы с братьями все время бегали к маме на поле, она нам даст по кисти проса, мы спрячем под рубашку и домой.

ЛЮТАЯ ЗИМА

В 1948 году меня взяли в колхозный садик. Из его посещений я помню только, что сидела на окне и пила из стакана молоко. Оно было такое вкусное, что я пронесла этот вкус через всю жизнь, так и не встретив больше ничего подобного.

В школу я пошла в 1949 году. Зимой у меня было бордовое пальто все в заплатах — черных, синих, красных, в клеточку, но тогда все так ходили. Обута я была в чувяки, свитые из веревок, и портянки. В школе было очень холодно, нас, первоклашек, отпускали пораньше.

Помню, однажды нас отпустили со второго урока, и я не пошла обычной дорогой, а решила сократить путь. Зима была очень лютой, снег твердый, как асфальт — взрослые ходили и не проваливались. До дома было с километр, я перешла речку, и у меня развязались на ногах веревки. Я нагнулась, чтобы завязать, и больше ничего не помню. Той дорогой ходила домой только одна доярка. Она увидела меня, подняла и забрала с собой. Меня оттирали снегом, спиртом, но я не приходила в себя.

Мама в это время бегала, искала меня, вечером пришла на дойку вся заплаканная. А потом пришла та женщина и сказала, что я жива, но все еще без сознания.

Я пролежала без чувств десять часов. Зато когда очнулась, меня накормили супом с мясом. Как же я перед братьями выхвалялась! Но они не завидовали, были очень рады, что я снова с ними.

Так и выжили с Божьей помощью и материнской заботой. Через много лет я тяжело заболела и почему-то начала писать стихи. Самое первое стихотворение я посвятила маме. Перед матерями мы всю жизнь в долгу. Жаль только, что начинаем это понимать, когда сами нуждаемся в помощи. Слава Богу, что он вразумляет нас хотя бы в последние годы нашей жизни.

Газета "Вперед"